Александр КРАСНИЦКИЙ

 
ВОСКРЕСШАЯ ДУША
Отрывок из романа

Адаптирован для публикации на сайте

*
Графиня и в этот день оставалась в постели. Ее мучил не столько недуг, сколько душевные страдания.
Она горела, как в огне, ничего не могла есть, и в то же время ею овладели раскаяние и страстное желание найти и увидеть недавно еще нелюбимого мужа, вымолить у него прощение. О Куделинском графиня и не думала, а если и вспоминала, то с чувством страха, отвращения и ненависти.
Неистовый звонок, возня в передней, громкий окрик Куделинского на горничную Настю заставили Софью вздрогнуть. Она приподнялась на постели и с ужасом стала ожидать встречи с недавним возлюбленным.
– Софья, – ураганом ворвался в комнату Куделинский. – Марич правду говорит? Муж твой жив?
– Да.
– А ты, ты что?
– Я, – воскликнула она, глядя на Куделинского сверкавшими ненавистью и гневом глазами. – Ты хочешь знать, как я отношусь к этому? Так вот: жду Михаила, страдаю от того, что болезнь мешает мне найти его. Слышал? Понял? Я люблю его.
– А? Что я говорил? – вывернулся из рук Куделинского Марич.
– Тебя же я никогда не любила, – продолжала Софья, – слышишь ты: никогда. Вся эта наша любовь – скверный сон. Теперь я проснулась и поняла, что я тебя прежде презирала, а теперь ненавижу. Слышишь ты: не-на-ви-жу.
– Что, брат, ожегся? – тронул за плечо Станислава Марич. – Пойдем-ка отсюда подобру-поздорову.
В то же мгновение Марич отлетел прочь: Куделинский отшвырнул его.
– Дальше что? – неестественно спокойным голосом спросил он Софью.
– Дальше? Тебе мало того, что ты слышал? Так получи еще: ты – скверный, черствый, полный самомнения эгоист. Вздумал обратить меня в орудие своих хищнических замыслов, толкнул на роковой путь преступления, заставлял лгать и сам лгал мне каждое мгновение, говоря, что любишь меня. Любишь? Ха-ха-ха, – горько рассмеялась Софья. – Ты ради подлой наживы отдал меня другому. Нет, я все поняла, хотя и поздно. Спасибо Маричу: он мне глаза на тебя открыл.
Софья задыхалась от волнения.
– Батюшки мои, что тут теперь будет, – прошептала подслушивавшая у дверей Настя. – Надо пойти Афоньке сказать, чтобы не уходил никуда…

**
Настя не застала Дмитриева в своей комнатке. Он при первом же появлении Куделинского убежал за сыщиком Кобылкиным, сообщившим ему, где его можно найти в случае надобности.
– Ахти, беда, – растерялась Настя. – И Дашка, как на грех, со двора ушла. Одна я, совсем одна. Дворников разве позвать? Да нет, не смею. Пойти стать за дверью? Может, понадоблюсь.
Когда девушка вернулась на свой наблюдательный пост, говорила опять графиня.
Настя заглянула в замочную скважину и несколько успокоилась. Софья сидела на кровати; против нее, шагах в двух, стоял Куделинский. В некотором отдалении, скрестив на груди руки и пристально следя за каждым движением Станислава, стоял Марич.
– Да, ты отдал меня другому, – говорила молодая женщина, – и этот другой своей нежностью, бескорыстной любовью разбудил мое сердце. Я любила его уже тогда, когда под твоим влиянием мне казалось, что презираю. Я для него была жизнью, а для тебя – жалкой игрушкой. Что смотришь? Я тебя не боюсь. Что ты мне можешь сделать? Убить? Не посмеешь: ты убиваешь только из-за угла.
– Софья, – глухо произнес Куделинский, – я тебя слушал долго.
– Выслушал? А теперь можешь убираться вон.
– Что? – прохрипел Станислав.
– Вон, говорю, убирайся, и чтобы я больше тебя не видела.
– Ого как, – засмеялся Марич. – Молодец барыня.
Его никто не слушал.
– Ты забыла, – стараясь быть спокойным, проговорил Куделинский, – что я и ты неразрывно связаны кровью Козодоева. Ты меня гонишь – я уйду, но мы встретимся и сядем бок о бок на скамью подсудимых.
– Старая штука, – презрительно рассмеялась графиня, в которой при овладевшем ею возбуждении проснулось дитя столичных улиц. – Да ты скажи, что тебе от меня нужно?
– Люблю тебя. Может быть, ты и права, говоря, что я хотел сделать тебя только своим орудием. Но это было давно. Соня, милая, – Куделинский упал на колени и пополз к кровати. – я твой раб.
«Вспомнил, что я ему говорил, будто сильные натуры любят, когда им подчиняются, – подумал Марич. – Интересно, поймает он на эту удочку бабенку или нет?»
– Я – раб твой, – выкрикнул снова Куделинский, – ничтожный, презренный раб. Приказывай, повелевай. Все исполню, все будет, как ты скажешь. Молиться буду на тебя. Не гони же меня.
Станислав не замечал, что по его щекам текут слезы. Он жадным взором смотрел на женщину, гадливо отстранявшуюся от него.
«Однако или он искренен, – подумал Марич, – или это великий актер. Посмотрим, что барынька скажет».
– Софья, – голосом, полным отчаяния, выкрикнул Куделинский, – твое спасение в моих руках. Одно твое слово – и я сейчас, прямо от тебя, пойду и всю вину, всю муку приму на себя.
– Да ведь ты уже решил это сделать, – перебила его Софья, – или та сцена, которой ты было поразил меня, была особого рода драматическим представлением?
– Нет, я был и тогда, и теперь искренен.
– Тогда искренен, теперь искренен, – засмеялась графиня, – когда же ты не лгал?
«Умница, – одобрил ее слова про себя Марич. – Ловко поддела прохвоста».
– И тогда, и теперь, Соня. Но тогда... мне стало жаль себя. Ведь каторга так ужасна!
– Ну, тебе там не бывать, – буркнул Марич и, сунув руку под сюртук, что-то ощупал там.
– Каторга ужасна, страшнее смерти, – продолжал Куделинский. – Я стал думать, нельзя ли по-другому как-нибудь устроить все это.
– Что я вам, барыня, говорил? – на этот раз уже громко сказал Марич. – Моя правда..
Куделинский рванулся было к нему, но передумал и снова кинулся к Софье.
– Неужели ты, дорогая, ты оттолкнешь меня? Я не верю в эту твою внезапную любовь к графу. Жив ли он на самом деле? Да и можно ли вообще любить таких, как он? Ты – стойкая, сильная натура, а он – ничтожество. Не верю, что ты можешь любить его. Соня, слово, одно только слово! Умоляю.
Он протянул к ней руки.
– Подите прочь, – звенящим голосом бросила ему в лицо она. – Я не верю вам! Мне отвратительна вся эта разыгранная вами сейчас комедия. От вас ускользнули миллионы графа Нейгофа, и вы унижаетесь передо мной, потому что только я одна могла бы вернуть их вам. Прочь от меня!
– Ах так! – кинулся к Софье Куделинский.
– Прочь! Марич, ко мне! – закричала графиня. – Помогите!
– Лишнее это, – сказал, схватив Станислава за руки, Марич. – Вспомни, что перед тобой женщина.
Из груди Куделинского вырвался яростный крик. Он схватил низкорослого Марича, приподнял его и отшвырнул на пол. Они схватились на полу у камина. Софья с ужасом глядела на эту неравную схватку.
– Помогите, люди добрые, – раздался во дворе отчаянный вопль Насти. – Убивают, режут…
– Да всего лишь царапина, – дико расхохотался Куделинский и, приподняв за волосы голову ослабевшего в борьбе Марича изо всех сил ударил ее о выступ камина.
Рука несчастного разжалась, послышался звон, и на медный предкаминный лист скатился небольшой окровавленный кинжал.
Куделинский был уже на ногах.
– Нейгоф или я? – схватил он за руку потрясенную Софью.
– Прочь, подлый убийца, – крикнула та. – Помогите!
– Нейгоф или я? – в правой руке Станислава блеснул револьвер.
В квартиру с парадного входа уже ломились люди. Вопли Насти раздавались где-то совсем далеко.
– Нейгоф или я? – повторил обезумевший Куделинский.
– Будь ты проклят! – выкрикнула Софья.
Раздался резкий звук выстрела, еще один, а вслед за этим послышался отчаянный вопль, облако порохового дыма окутало жертву Куделинского и его самого.
– Где? Кто? – прозвучало несколько голосов вломившихся в квартиру дворников и швейцара.
– Вот, вот он! – указала Настя, и сильные мужские руки схватили убийцу.
Станислав не сопротивлялся.
– Бей его, братцы! – крикнул кто-то из дворников.
В воздухе замелькали кулаки.
– Стойте! Как вы смеете? – раздался властный, строгий голос. – Не сметь. Прочь отсюда все!
Это вбежал в квартиру графини сыщик Кобылкин в сопровождении Афоньки. Дворники смутились и отступили.
– Что же? Мы со всем нашим удовольствием, – послышался смущенный говор, – мы завсегда...
– Да он, убивец-то, – крикнул тот, который крепко держал Куделинского за руки, – на ногах не стоит.
Мефодий Кириллович Кобылкин склонился над уже лежавшим на полу Куделинским. Глаза Станислава были расширены, но неподвижны. В них отражалось скорее изумление, чем испуг. Ни одного звука не вырывалось изо рта. Сюртук на нем был смочен кровью, а когда Кобылкин отвернул воротник, то увидел на левом плече ранку. Он еще раз потрогал Куделинского, пощупал пульс и поднялся, качая головой.
– Ничего не понимаю, – прошептал он.
До слуха Кобылкина донесся слабый стон. Он повернулся и увидел на постели залитую кровью Софью.
– Доктору дайте пройти! – раздались голоса, пропуская приведенного дворником врача.
– Крови-то сколько, боже мой… – остановился тот в изумлении.
– Доктор, – заторопил его Кобылкин, – тут раненная женщина…
– Перевязку надо срочно сделать да в больницу ее доставить, – склонился над графиней врач. – Пошлите в аптеку, нужно остановить кровь. Да еще бы кого-нибудь, я один тут не справлюсь.
– Послано уже. А вот и полиция.
– Что здесь у вас? – выкрикнул вбежавший полицейский. – А, Мефодий Кириллович, давно вас не было видно, – сразу же узнал он Кобылкина. – Вы здесь, – значит, все возможное будет сделано.
– Здесь драма-с, милый вы мой, жестокая драма-с, поставленная на сей сцене великим драматургом – судьбой.
– Какая тут драма? – возразил полицейский. – Тут целое кровопролитие.
– Финальное-с, драгоценнейший, как и всегда в такого рода пьесах бывает.
– Эй, кто видел, как все произошло, не уходите, – крикнул пристав. – Поставить городовых, а лишний народ - вон. Из-за чего все случилось? В чем причины? – обратился он к Кобылкину.
Тот пристально посмотрел на него и отчетливо произнес:
– Любовь и ревность.
Суматоха увеличивалась. Около жертв уже хлопотали несколько докторов.
– Что, милейший эскулап, – подошел Кобылкин к знакомому полицейскому врачу, – есть ли живые?
– Тот, – указал врач на Марича, – кончается. У него пробит висок страшным по силе ударом.
– А этот? – кивнул сыщик в сторону Куделинского.
– Этот? – поглядел на него врач. – Мертв. Рана пустяшная, царапина, а все-таки мертв…
Мимо них пронесли на носилках стонавшую Софью.
– А эта дама? – тихо спросил Мефодий Кириллович.
– Раны в голову и в грудь, однако, сердце не тронуто. И не жаль было пытаться убить такую прелесть.
Кобылкин на это ничего не ответил. Появились прокурор и следователь; началось предварительное следствие, во время которого Марич умер.
– Да, – прошептал Мефодий Кириллович, взглядывая на трупы, – итог подведен, только, кажется, не такой, какого ожидали эти несчастные.

***
Промелькнула, как сон, весна, пронеслась и «карикатура южных зим» – чахлое петербургское лето.
В один из августовских дней на скамейке Летнего сада сидел с блаженным выражением на лице Мефодий Кириллович Кобылкин. Рядом с ним восседал одетый по-барски, в шляпе-котелке, светлом пальто и брюках навыпуск, Афоня Дмитриев, жених горничной Насти. Перед ними на площадке, у памятника дедушке Крылову резвилась, кричала, шумела детвора.
– Вот, Афонюшка, – сказал Мефодий Кириллович, – взгляни ты, друг милый, на них, на малых. Рожицы все веселые, довольные, глазенки блещут, как угольки, не нарадуешься на них. А ты подумай, что было бы, если бы дано было людям предвидение? Если бы можно было в будущее заглянуть да увидеть, что, быть может, вот из этого краснощекого пузана отчаянный вор выйдет. А из этого, с мечтательной рожицей, – зверь-убийца. Этот третий, что такой серьезный да важный, наглейшим мошенником будет… Эх, дети, дети, на радость вы родителям, на утешение даетесь, а много ли вас на родительскую радость-то выходит? Если бы подсчитать, так половины на половину не пришлось бы.
– Вот в том-то и дело, – авторитетно заметил Афанасий, – что если бы да кабы.
– Верно, друг мой, – добродушно рассмеялся старик, поглядывая на самодовольного парня.
– А вы извольте обратить внимание, – произнес Афанасий, – кажется, знакомый вам господин идут.
– Ба-ба-ба, – даже встал со скамейки Кобылкин, – Доктор!
– Давно не видел нашего неутомимого Шерлока Холмса, – рассмеялся тот, подходя к старику.
Афоня сообразил, что Кобылкину хочется побыть с доктором наедине. – Пойду для моциона променад сделать. Вы здесь будете?
– Здесь, здесь. Промнешься и приходи за мной.
– Это кто же? – заинтересовался Анфим Гаврилович, когда Афанасий удалился..
– А это, так сказать, правая моя рука. Умница-парень, сметлив, шельма, и расторопен. Я его к своему делу приучаю, думаю, толк будет.
– Из такого-то простака? Как-то не верится.
– А чем он плох? После того как я стал его своим помощником величать, он иностранные слова вызубрил, истины изрекает, но главное, по натуре своей этот парень – золото, цены нет. Ведь мы с ним нейгофское дело по косточкам разобрали.
– Да, – вспомнил доктор, – что с этим живым покойником? Ну-ка, поведайте дела минувших дней.
– Очень интересно? – лукаво спросил старик.
– Еще бы, верно, Многие над судьбой вашего графчика старались. Всё по-хорошему устраивали. Принял я, так сказать, этого Нейгофа из объятий могилы. Потом историю слышал, глухо, правда, но все-таки слышал: в жену его кто-то стрелял.
Кобылкин вздохнул и поглядел вверх, на безоблачное голубое небо.
– Пожалуй, вам-то пару слов сказать можно, – произнес он, – только между нами: никому ни гу-гу.
– Ого! – улыбнулся Барановский. – Значит, тайна?
– Да еще какая тайна-то! – словно обрадовался Кобылкин. – Двуногая!
– Какая-какая?
– Двуногая, сиречь граф наш Михаил Андреевич Нейгоф помер и похоронен.
– Да вы что, насмехаетесь надо мной?
– Нет. Говорю вам: граф Нейгоф помер, многозначительно повторил сыщик.
– Да ведь он выбрался из могилы.
– Фу ты, непонятливый какой. Так что же с ним делать-то, с выбравшимся? Сами подумайте, какая катавасия пошла бы, если этого несчастного опять в список живых внести.Ведь свидетелей, которые подтвердили бы, что это граф Михаил Андреевич Нейгоф, нет. Таких же, которые под клятвой скажут, что это – босяк Минька Гусар, без числа найдется. Каково положение, а? Я тут участие принял, к московскому родственнику, благо он к нам на берега прибыл, заявился. Я его сиятельству детально все обстоятельства дела доложил и покорнейше просил войти в положение своего несчастного родственника. Граф Федор Петрович сперва не хотел мне верить, тогда я привез к нему племянничка. Конечно, его сейчас же признали, обняли и воскликнули: «О, сколько же пережил ты, последний в роду Нейгофов!» Тогда я взял на себя смелость доложить его сиятельству, что Михайло-то Андреевич, быть может, и не последний Нейгоф, ибо после него осталась вдова, с коей он в законном супружестве в течение полутора месяцев состоял. Смекаете, куда я гнул тогда? – подтолкнул Барановского Кобылкин.
– Говорил мне Нейгоф об этой женщине, – заметил доктор, – плакал, уверял, что любит ее.
– Погодите, погодите, – перебил его Мефодий Кириллович, – о жене его речь потом. На чем, бишь, я остановился? Да, его сиятельство, вот как и вы теперь, мысль мою уразумели и изволили спросить о супруге племянника. А тут вот какой казус вышел. Вам рассказывал Михаил Андреевич, как эту Софью Шульц, теперешнюю графиню Нейгоф, трое дошлых господ к кровавому козодоевскому делу пришили?
– Рассказывал.
– Так вот, один из этих господ, Куделинский, всем этим делам зачинщик и хороводчик, узнав, что супруг графини жив, преисполнился ярой ревности и в отвергшую его графиню Софью Карловну выстрелил, а перед этим успел проломить висок своему соучастнику, коллеге вашему – доктору Маричу, кинувшемуся на защиту жертвы. Но Марич, когда они барахтались, ткнул его ножичком, а ножичек-то был обмазан каким-то снадобьем, которое вошло в кровь.
– Это смертельный яд кураре, – перебил его Барановский, – и он действует на окончание нервов поперечно-полосатой мускулатуры, то есть произвольных мышц. Через пять минут паралич и смерть.
– Должно быть. К несчастью, этот Марич опоздал. Поторопись он – меньше было бы беды. Куделинский успел дважды выстрелить в графиню.
– Раны тяжелые?
– Тяжелые, но не смертельные, хотя одна для женщины очень неприятная: глаз попорчен и лицо обезображено. Прежней красоты и в помине нет. Всю эту историю я и рассказал. С Михаилом-то Андреевичем что тут сделалось! Заплакал, застонал: «Отдайте мне ее, – кричит, – отдайте. Люблю я ее, жить без нее не могу», – волосы на себе рвет. Старый граф сейчас племянника успокаивать: «Люби ее, несчастный, – кричит и сам плачет, – все тебе могу устроить.» Насилу успокоили они племянника, бежать хотел тот к супруге немедленно – нет, не пустили. Всё обещали уладить. Потом граф меня позвал, и долгий-предолгий разговор мы с ним имели. Решили так: ожидается дитя, стало быть, Михаилу Андреевичу в графском виде можно и не существовать. Старый граф решил поселить племянника и его супругу у себя в поместье, графиня будет там как бы хозяйка, а он – ну, вроде управителя и под другим именем. Вот как случилось, что граф Михаил Андреевич Нейгоф помер, а есть вместо него Михаил Андреевич фон Штраль, немецкий барон. Все так обставили, что графиня в чистоте осталась. Подлинные виновники в козодоевском деле сами с собой расправились, а она, по сути дела, ни при чем была.
– Так как же дело-то кончилось? – спросил Барановский.
– Свелось все на почву неразделенной любви, оскорбленного чувства, ревности. Тут оно и потухло само собой. Граф Федор Петрович все слухи сумели пресечь на корню. Что за человек, – восхитился Кобылкин, – пожалеть вас можно, что не удостоились вы видеть его: вельможа до мозга костей, родовитость в каждом слове видна, одним мановением руки приказывает, улыбкой сердца покоряет.
Мефодий Кириллович умолк, потом вдруг добродушно рассмеялся.
– Чему это вы радуетесь? – спросил Анфим Гаврилович.
– Ах да, вы ведь не знаете еще о моих приключениях, – и Кобылкин с юмором рассказал Барановскому о страшных минутах, когда его жизнь висела на волоске.
– Помилуйте, – возмутился Анфим Гаврилович, с интересом слушавший его рассказ, – что тут смешного?
– Да как же, – зашелся беззвучным смехом Мефодий Кириллович, – ведь этот несчастный убийца Квель расшибся. Я-то только ушибся, а Квель расшибся, бедняга, да только, на свое несчастье, не до моментальной смерти. Мучился и вот, умирая, узнал меня и, как ни слаб был, все-таки успел сообщить обо всем козодоевском деле. Тут я, старый пес-ищейка, и узнал, что кое в чем ошибался. Я, видите ли, в квартире убитого Козодоева, когда осматривал ее, нашел пепел от трубки, недокуренную сигару и сломанную папиросу. Один человек трояко не курит, стало быть, было трое чужих, так как – я расспросил прислугу – Козодоев оказался некурящим. Да к тому же я нашел обрывочек кружева с женского платья. Вот и создалось у меня мнение, что действовало четверо убийц. Я даже стихи по этому поводу сочинил. «Даль туманная видна, трое, трое и одна», – запел Кобылкин. – Вот мы как. На лире бряцаем, даже по поводу уголовных сюжетов.
– И что же теперь с этими людьми? – спросил Анфим Гаврилович.
– С Софьей и Михаилом? Живут в имении графа. Он ее до безумия любит, невзирая на то, что она обезображена, ну и она тоже его обожает. Они счастливы.
– Но положение теперешнего фон Штраля совершенно нелегальное; ведь есть же люди, которые знают о спасении графа Нейгофа.
– А кто эти люди, позвольте спросить? – возразил Кобылкин. – Ежели я, так это – могила. Вам никто не поверит, если болтать начнете. Кто еще? Настя, графинина горничная, так она за моего Афонюшку замуж вышла, а он – парень высокой честности. Золоторотцы есть: Козелок, Метла да Зуй, так они все мозги давно пропили. Кстати, Михаил Андреевич через меня все деньги им отдал, которые с ним в гробу были. Вот пьянствовали-то они, доложу я вам. – Кобылкин умолк, потом кротко улыбнулся и сказал: – Софья-то с Михаилом не надышатся друг на друга, – и, склонившись к доктору, с таинственно-плутоватым видом добавил: – И счастье их благословило: со дня на день они дитя ждут.

Роман Александра КРАСНИЦКОГО «ВОСКРЕСШАЯ ДУША»
опубликован в журнале «Детективы «СМ» №03-2022 (ИЮНЬ)