Олег ЕВСЕЕВ

НЕЛЕПА

Отрывок из повести

ПРЕДЛОЖЕН АВТОРОМ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ НА САЙТЕ

После того, как бывший капитан покинул кают-компанию, все, потрясённые,  долго не могли вымолвить ни слова, пока Шульц, вновь прикуривая папиросу, не заключил:

- Этот человек, господа, либо лжет, либо чего-то не договаривает!  

Если бы вышедший с минуту назад Ларионов вернулся и рассказал, что он только что видел на берегу Шеломы сгинувшего пять лет назад профессора Кёнига, призывно машущего руками «Николаю Угоднику», едва ли это произвело бы на присутствующих такой же эффект, как фраза штабс-капитана. Воззрившись на него, все продолжали молчать, выжидая. Поняв это, Шульц с мастерством опытного и талантливого трагика, знающего толк в выдерживании пауз именно той продолжительности, какая нужна для достижения максимально действенного эффекта на зрителей, неспешно докурил папиросу и, размяв её в пепельнице, только тогда продолжил:

- Здесь, господа, всё просто. Есть крепкий сюжет. Есть предельный реализм описываемых картин. Всё рассказанное, кажется, и есть сама правда. Или очень похоже на неё. Но, господа, меня смущает один немаловажный нюанс, без которого – как добрая уха без соли – всё будет уж не то, как должно было бы быть. 

Здесь, поскольку Шульц снова замолчал, не выдержал уже Тучков, видимо, не ожидавший от своего немногословного и даже предельно лапидарного в безике партнера таких глубин проницательности.

- И что же это за нюанс, уважаемый Роман Францевич? – произнес он голосом, полным ехидства, каким беседуют в кругу друзей с не очень умными, но хорошенькими женщинами.

- А нюанс, любезнейший Иван Иванович, такой…, - в тон ему с достоинством продолжил Шульц. – Отсутствие какой-либо поведенческой мотивации у Можара. В чем его выгода? Почему он замыслил погубить отправленную с совершенно невинными научными целями малочисленную экспедицию? Что именно вдруг ему не понравилось до такой степени, что решить участь троих ученых можно было только путем самого отъявленного злодейства? Вспомните рассказ Ларионова:  вы вполне можете составить для себя портрет Можара совершенно в духе колониальных романов про каких-нибудь пиратов или золотоискателей, но ни за что не догадаетесь – зачем ему всё это было нужно. Я так и ждал, признаться, что в самом конце своего повествования – весьма, надо сказать красочного и жутковатого - господин Ларионов в полном соответствии со стилем Жюля Верна, Фенимора Купера или Майн Рида произнесет примерно следующее:  и тут я увидел растерзанные трупы своих товарищей, а над ними – злодея Можара с окровавленным ножом…

- Да ну вас, Роман Францевич, - невольно, хотя несколько нервозно расхохотался смешливый профессор Армфельдт. – Я уж бог знает что думать начал!

- А я, между прочим, Густав Карлович, и не думал шутить, - ничуть не меняя загадочное выражение лица, парировал Шульц. – Если вы внимательно слушали Ларионова, то вас просто не могло не посетить ощущение, что все мы слушаем увлекательно написанный бойким пером приключенческий роман. Если к этому добавить несомненный дар рассказчика и, как мне показалось, некоторую заученность, с которой Ларионов живописал свою историю, то возникает вопрос: каков процент правды из всего поведанного? Особенно учитывая, что господин капитан – если мы правильно его поняли – с кем-то делился пережитым лишь единожды,  и то в письменном рапорте начальству пять лет назад. Не исключаю, конечно, возможности того, что он лукавит и, принимая во внимание состояние, в котором он пребывал все эти годы, за рубль охотно пересказывал свои похождения во всех петербургских трактирах, всякий раз нанизывая на шампур сюжета всё новые и новые сюжетные интриги… Но мое общее впечатление – таково. Слишком цветисто. Повторюсь – это сугубо моё личное мнение, господа!

- Вы начали было о Можаре…, - напомнил Островский.

- Благодарю вас, я и не забывал, - кивнул Шульц, вновь раскрывая портсигар. – Что касается пресловутого Можара… Если всё, что сказал Ларионов, - правда, значит у Можара был более чем увесистый повод не допустить экспедицию до её конечной цели. Основных целей, как я понимаю, было три: составление географической карты неисследованных до сих пор земель, поиски там возможных полезных ископаемых и  детальное знакомство с навхами, о которых нам практически ничего неизвестно. Что из перечисленного могло не понравиться Можару?

- Золото! Конечно, золото, - возбужденно воскликнул приват-доцент Островский, вскочив со стула. -  Можар точно знал, что золото там есть – потому и вызвался погубить экспедицию. Всё сходится, господа!

- Возможно, - не стал спорить Шульц. – Как версия – звучит вполне правдоподобно. Я не специалист в геологии, но прошу подтвердить мои скромные познания.  Если я правильно понял Ларионова, до начала ливня Кёнигу удалось взять несколько шлиховых проб и найти образцы кварца. Пробы оказались неудачными – но в золоторазведке, как я думаю, на мгновенный успех рассчитывают только идиоты. Кварц оказался белого цвета. Что это может означать?

- Как показывает практика – вообще ничего, - пожал плечами профессор Армфельдт, оглядываясь на своего коллегу Островского. -  Кварц – всего лишь один из признаков возможного наличия золота, но не более того.  Причем, среди старателей принято считать, что кварц молочного оттенка как раз, вероятнее всего, в принципе не указатель золотоносности – в предпочтении более желтоватый, с ржавыми прожилками. А вообще-то лучше пирита спутника золота нет.

- Понятно. Лучший признак яйценоскости кур – сами яйца, причем, чем больше – тем лучше, - сострил Тучков, оглядываясь по сторонам в ожидании одобрения остальных.

- Я так и думал, - Шульц будто не заметил шутки поручика, чем, кажется, очень последнего обидел: Тучков заметно покраснел и пуще прежнего принялся изучать перстень. – Стало быть, к сожалению, мы не можем ни подтвердить гипотезу уважаемого господина приват-доцента, ни опровергнуть её.  А потому, господа, предлагаю рассмотреть остальные версии – столь же бездоказательные и зыбкие, сколь и предыдущая, следовательно - точно так же имеющие право на жизнь. Итак – навхи…

- А что, господа, не пора ли отужинать? – В кают-компанию, потирая сухие ручки, вошел капитан «Николая Угодника» Жуков – премилый старик лет шестидесяти, едва не четверть века проведший на своем пароходе, странствуя туда-обратно. – А то, я смотрю, как засели тут три часа назад, так и носа не кажете.  Я уж ждал-ждал…

- И очень даже правильно, Федор Лукич, - обрадовался Армфельдт, при своей несколько излишней полноте всегда голодный и вообще любивший покушать. – Тем более, завтра расстаемся, не без повода – так сказать…

- А я уж распорядился, - ласково пропел Жуков, и уже через пять минут неуклюжий буфетчик Макарыч принялся оснащать стол подносами со снедью, тарелками, салфетками и графинами.

- Я слышал, господа, вы тут про навхов говорили? – с притворной строгостью по-хозяйски сопровождая глазами мелькание Макарыча, поинтересовался Жуков.

- Именно что про навхов, - подхватил Шульц. – Вы же, Федор Лукич, если не ошибаюсь, уроженец здешний, везде бываете, всё знаете… Что можете рассказать про них?

Жуков не спеша рассмотрел белую салфетку, разглядев  небольшое пятнышко, сокрушенно покачал головой и, подоткнув  её за воротник, отвечал:

- Да что же рассказать? В том-то и соль, господа, что у нас в губернии, кажется, ни одна живая душа их отродясь не видывала. Детей сызмальства ими стращают – это да, дескать - далеко в лес пойдешь – навхи утащат. А есть ли они – навхи те, никто не знает. Охотник один, правда, лет десять назад сказывал – далеко на юг ушел, зверя пушного промышлял, встретил людей странных. По виду – вроде как самоеды, но, говорит, самоеды – низкорослые, плюгавые, а эти – ростом с нормального человека. Убить, говорит, хотели, чудом ушел, всю добычу им оставил. Да охотник тот пьяный был, брехливый, веры ему – никакой.

- Часом, не Можаром охотника того звали? – Поручик Тучков налил полную рюмку водки и поднял её, призывая остальных сделать то же самое.

- Да вроде нет, - немного удивился Жуков. – Чижом кличут. Под Верхнерадонежском, кстати, живет, коли охота – можете сами расспросить. 

- То немногое, что мы знаем о навхах, укладывается в одну страницу размашистого письма, - с лицом несколько более важным, чем следовало бы за ужином и под водочку, сообщил Троицкий. – Я, признаться, господа, перед поездкой тщательно прошерстил все архивы, к которым был допущен: это какое-то огромное белое пятно! Очень странная история: на дворе – последняя четверть девятнадцатого века, прогресс движется вперед семимильными шагами, что ни день – то величайшие открытия в самых различных областях – от медицины до химии и физики… А тут – извольте, практически в кладовке  Восточной Европы  обитает целый народ, о котором сведений – в тысячу раз меньше, чем о каких-нибудь давно вымерших хеттах.

- А и чего ж вы хотите? – вздохнул почему-то Жуков. – Россия-матушка, поди – и за пять лет не объехать. Жизни не хватит.

- Ну, ежели так судить…, - поморщился Троицкий. – Да, так вот: собственно, все материалы по навхам укладываются в три документа. Первый – доклад 1724 года некоего бригадира фон Гейнце в вотчинную коллегию, в котором он среди прочего сообщает, что  экспедиционный отряд поручика Дудорова, посланный в Верхнерадонежский уезд имать беглых и раскольников, столкнулся с ожесточенным сопротивлением некоторого местного племени, именуемого навхами, в итоге чего назад вернулся один только упомянутый поручик. То ли доклад этот в коллегии затерялся, то ли виною тому была смерть в 1725 году императора Петра и последовавшая затем сумятица, но история эта последствий для навхов не возымела и – по-видимому – была забыта.  Далее – письмо, датированное 1804-м годом от местного помещика Николаева в Москву своему – как следует из текста – былому сослуживцу сенатору Ивану Владимировичу Лопухину. Так вот, Николаев сетует: вся Павлославская губерния представляет собою один лишь обжитой тракт от Павлослава до Верхнерадонежска, всё остальное – что к северу, что к югу – сплошь нехоженые места, в которых земля, по выражению Николаева, «будто не России принадлежит, а самому дьяволу». Там – варнаки беглые укрываются, там – раскольники, туда – к самоедам попадешь, а на юге – навхи какие-то обитают. Что за люди – никто толком не ведает, а слухи про них разные ходят… И последняя ссылка…

- Спасибо, Фаддей Антонович, - поблагодарил его Шульц, не став дожидаться заключительного аккорда исторических изысканий Троицкого. - Это всё очень интересно и лишний раз подтверждает, что сам факт существования навхов с научной точки зрения ни кем не доказан и ни чем не подтвержден.

Троицкий, надувшись, принялся за жаркое. С виноватым лицом вошел Макарыч и сообщил, что господин Ларионов от приглашения пройти на ужин в кают-компанию отказались, а востребовали себе в каюту вареной телятины и водки. Над столом повисла неловкая пауза.

- Сумеречный у вас господин – этот Ларионов, - покачал головой Жуков. – А я ведь помню – в Верхнерадонежске его высаживал. Моложавее он тогда был, чего там. Раз как-то Макарыч ему обед подает, а он – почему, дескать, мясо пережарено и скатерть несвежа? Я ему отвечаю – у нас тут, сударь, всё по-простому, у нас пассажиры из столиц, почитай, раз в десять лет случаются, всё более купцов возим да приказчиков, и еда – такая же. У нас тут суфле всяких да консоме не водится, да… 

- Так ведь Ларионов  как раз из той экспедиции, что пропала тогда же, - подсказал Шульц. – Не слыхали, Федор Лукич?

- А ведь точно, -  Жуков нахмурился, припоминая. – Слыхал, как не слыхать. Дескать, навхи всех перебили, один только и выбрался. Он – стало быть? Да, тут только посочувствовать можно, переживает человек. У нас в округе охотник один был, так он рассказывал – нарвался зимою на шатуна, тот его и давай рвать. Кабы не нож, так и задрал бы вовсе. Верст, почитай, сто до людей полз – ребер половина переломана, рука на ниточке болтается… Ну, в общем, выжил. Но, говорит, с тех самых пор спать не могу – только, говорит, глаза прикрою – сразу медведя того вижу, будто бегу от него, после – ползу, а он таки догоняет меня… Так, господа, и не спал человек, по ночам к чтению приохотился, а дремал днем – урывками. Помер! Доктора сказали – какую-то жилу нужную ему медведь тот порвал. Так, наверное, и Ларионов ваш: видно, что мучается человек, покоя ему нет. И что ж – зачем он согласился опять с вами в те же края ехать?

- Заставили, - вновь пошутил Тучков и покраснел заранее, почувствовав, что шутка получилась вроде бильярдного кикса.

- Вот и похоже, что заставили, - вздохнул Жуков. – Либо я чего не знаю, и этот господин из другого теста слеплен. Бывают такие – им, ежели что с перворазу не вышло, обязательно надо снова попытаться. Себя преодолеть, стало быть.   

- Интересный вы человек, Федор Лукич, - подперев бородку кулаком, нараспев произнес Троицкий. – Искренний.

-Обычный, сударь, - слегка усмехнувшись, Жуков аккуратно отделил салфетку от ворота и, сложив её на стол, откинулся на спинку стула. – Это вы там - в столицах - отвыкли от простого русского человека. Поди, суетность одна да хлопоты пустые. У меня в Павлославе года три назад шурин умер от сухотки, у губернатора в канцелярии служил безвылазно лет тридцать. До титулярного дошел. Так вот, уже когда с постели не вставал, горько так мне и говорит: эх, говорит, Федор Лукич, так жизнь жалко! Всё в чины выйти хотел, да личное дворянство выслужить. Ну – выслужил. Ну – побрякушек пару получил. И что, говорит? Неужто это всё, ради чего жил? Я же, говорит, за всю жизнь ни разу дальше Павлослава никуда не выбрался – всё хотел, чтобы начальство рвение моё заметило и оценило. Вот ты, Федор Лукич, говорит, - другое дело. Тебя не станет – так все и тебя помянут добрым словом, и «Николая Угодника» твоего. И так мне его, господа, жалко стало – не поверите, аж слеза прошибла.

- Господи, как же вы правы, дорогой Федор Лукич! - надрывно воскликнул, шмыгая носом, Троицкий, подливая себе водочки.  – Делать обычное, нужное всем  дело, бескорыстно помогать ближним хотя бы добрым словом – в этом и есть счастье. Истина – в простоте, господа.

- Вы, Фаддей Антонович, грибочками-то хотя бы закусывайте, а то – того гляди – прямо сейчас опрощаться начнете, - съязвил вечный оппонент историка Островский под общий смешок.

- Вы, господин приват-доцент, сухарь и педантичный раб своей науки, - обиделся Троицкий. - Для вас ваши минералы и… как это… пириты важнее, чем пресловутая слеза ребенка у г-на Достоевского.

- А ваш господин Достоевский – нездоровый физически и ущербный морально человек, - парировал полнокровный циник Островский. – И не к спасению мира и души он призывает, а лишь намеренно сгущает краски ради пущей популярности. Вот, мол, я сейчас как знатно всех напугаю. А вот тут у меня сейчас все плакать начнут. Манипулятор! Интересно – наш коллега Ларионов, тот самый, что сейчас у себя в каюте дуется на телятину с водкой, читывал Достоевского? По мне – так как раз его писатель.

- Господа, господа! – не выдержав, вмешался профессор Армфельдт. – Алексей Андреевич!  Не будем уж так…  Федор Михайлович – гордость России, её патриот,  и уход его – огромная для всех нас потеря. Да и по отношению к Николаю Платоновичу вы тоже… того… неправы. Сломался человек, но понять его можно. Ведь вы подумайте – дослужиться до капитана, с отличием окончить академию Генштаба. Да вы знаете – что это простому смертному или там – человеку глупому практически невозможно! И что? Разжаловали, попросту выплюнули. Каково это, думаете? Вы бы как на его месте поступили?

Островский затруднился с ответом, зато за него неожиданно вступился поручик Тучков.

- А я бы, господа, застрелился. Какой смысл дальнейшего существования подобным образом – без средств, без чина, без выслуги, со шлейфом дурной славы?.. – Он запальчиво и с вызовом посмотрел на штабс-капитана Шульца.

- Да бросьте, поручик, - спокойно осадил его Шульц. – Не сочтите за оскорбление, но, чтобы застрелиться – особый стержень нужен. В Ларионове – стержень есть. Он, может, потому и не застрелился, что должен жить для чего-то. Мне Веселаго в Петербурге говорил, что у него сестра больна, может – ради неё?

- Не беспокойтесь, господин штабс-капитан, - вспыхнул Тучков, явно сожалея, что не может вот так запросто обойтись одним только «штабс-капитаном» и без «господина», - коли придет нужда сделать выбор чести – моя рука не дрогнет.

- Ну и глупо, - мягко возразил Жуков. – И ни к чему вовсе. Доказать, что вы – человек чести, можно и не стреляясь. Да и, как по мне, трусость это, всё одно, что сбежать куда-то…

В кают-компанию вновь вошел Макарыч – зажигать керосиновые лампы.  Все как-то разом соскучились от долгого разговора, первым поднялся Жуков.

- Ну-с, господа, хорошенького понемножку, пора и отдохнуть. В Верхнерадонежск приходим около семи утра, я распоряжусь насчет завтрака, засим – позвольте откланяться.

- Да, славный старик, - благостным, как после хорошей проповеди в кафедральном соборе, голосом сказал профессор. -  А и то правда, вон – стемнело уже. Покойной ночи, господа!

Недовольные всяк своим, вслед за ним вышли Троицкий и Тучков. Проводив их взглядом, Шульц обратился к раскурившему на сон грядущий папироску Островскому:

- Господин приват-доцент, вы мне кажетесь наиболее разумным из всего нашего собрания человеком. У меня к вам есть предложение о заключении некоего неформального союза…

- С какими же целями? – отозвался Островский.

- А вот с какими. Что-то подсказывает мне – экспедиция наша будет непростой. Мало того, что некоторые коллеги – я имею в виду господ поручика и историка – по всей видимости вообще люди непрактические и, кажется,  плохо представляют себе – куда именно мы попадем уже завтра… Так еще теперь мне не дает покоя рассказ Ларионова. Поверьте мне – здесь вообще сплошная энигма на энигме, что предвещает нам множество приятнейших сюрпризцев. А если так – не лучше ли доверяться не одной паре глаз, а двум? 

Островский ответил не сразу, лишь огонек папиросы освещал в полутьме его безучастное лицо бородатого сфинкса с прикрытыми веками, да потрескивание табаку обозначало, что приват-доцент бодрствует.

- Собственно, я не вижу в вашем предложении следов какого-то аморального сговора. Напротив, полагаю – хуже от этого никому не будет. Можете на меня рассчитывать, Роман Францевич, - согласился, наконец, Островский.

Взаимно, Алексей Андреевич,- Шульц впервые за всё время путешествия назвал Островского по имени-отечеству, что, несомненно, обозначало примерно следующее: отныне последний в глазах штабс-капитана имеет какой-то особый вес и значение, и оба они с этой минуты принадлежат к некоей особой касте людей посвященных, знающих много больше остальных, а потому – наделенных правом направлять и руководить. 

Повесть Олега ЕВСЕЕВА «НЕЛЕПА» 

опубликована в журнале «Детективы «СМ» №01-2018 (выходит в феврале)