Василий АВЕНАРИУС

ГОГОЛЬ ДЕБЮТИРУЕТ КАК НОВЫЙ ГЛАВА ДОМА
Глава из романа «ГЕНИЙ из ДИКАНЬКИ»

Оружие для предстоящего боя на мирном поле деревенского хозяйства действительно отыскалось. Порывшись в библиотеке покойного отца, молодой Гоголь унес оттуда ворох книг, и два дня прокорпел над ними на своей вышке. На третий, уже "во всеоружии", он спустился в отцовский кабинет и послал за приказчиком.
Всесильный на хуторе Левко хотя и получил от барыни надлежащую инструкцию – подчиняться всем распоряжениям молодого панича, все-таки был несколько озадачен самоуверенностью и солидностью, с какими принял его безбородый юноша, усевшийся за отцовским письменным столом. Правою рукою небрежно перебирая костяшки лежавших на столе счетов, панич на развязный поклон  приказчика только головою милостиво кивнул и прямо обратился к делу:
– Скажи-ка, Левок, но по совести! Все ли на хуторе в должном порядке?
"Оце ще! – смекнул бывалый воротила хуторского хозяйства. – Давно ли, кажись, мальчига по полу на четвереньках ползал, а теперича, на-ка поди, за ночь в мужчину вырос! Аль для храбрости важность на себя напускает?"
И с почтительностью он доложил паничу, что "Всё, слава тебе Господи, в порядке. День недоедаешь, ночь недосыпаешь, чтобы господам спалось незаботно, спокойно..."
– Ладно! Впредь и мы будем спать только одним глазом, – остановил его Гоголь. – Ужо обойдем с тобою все угодья, все на месте осмотрим и проверим. Наперед же нам надо будет с тобою установить основные пункты. Я вкратце изложу тебе, как смотрят на сельское хозяйство люди науки, а они поумнее тебя и меня, вместе взятых.
Левко широко глаза раскрыл: "Что-то дуже мудрено говорит паныч! Погодим, что  набалакает".
Стал он слушать, но чем дальше "балакал" панич, тем все мудренее. Говорил он о том, что нынешней оседлой жизни русского народа предшествовала жизнь кочевая; что кочевник пользуется землею не столько для посева, сколько для прокормления своих стад; делаясь же оседлым, он прежние пастбища распахивает под посевы...
– Кстати, – сам прервал тут молодой лектор, – ты вот слышал, конечно, про Робинзона?
– Робинзона? – приказчик покачал головою. – Ни! Есть у нас тут по соседству шинкарь Буфинзон, тоже из жидовы...
– Ну, мой Робинзон-то не из тех, разве что из английских, –  усмехнулся Гоголь. – Во время бури на океане выбросило его на пустынный остров, и оказался он там также на положении кочевника...
Лектор с возрастающим увлечением стал повествовать о первых опытах Робинзона по скотоводству и земледелию.
– Оце добре, – поддакнул Левок, когда Гоголь на минуту перевел дух в своем рассказе. – А вже ж мы тут в Яновщине не на пустынном острове...
Повествователя как ушатом холодной воды окатило.
– И ничего-то ты, братику, милый, не понимаешь! Васильевка наша – а не Яновщина, мы не поляки! – середи степи тот же пустынный остров. Но что с тобой толковать, чо-ло-виче!
– Оно точно, люди мы темные, неученые...
– Ну и слушай, коли раз поучают.
Оставив в стороне частную историю о Робинзоне, Гоголь возвратился к общей истории развития земледелия, рассказал, как постепенно пришли к правильному севообороту, к разведению чужеземных растений, которые, приспособляясь к новому климату и почве, меняют и цвет, и форму.
– Но благоразумный хозяин обращает внимание на то, чтобы растение не выродилось, – продолжал молодой агроном докторским тоном, – потому что одно растение любит больше глинистую почву, другое – песчаную, третье – суглинки или супески...
– И вы, панычу, знаете все сорта почвы! – с видом самого непритворного изумления воскликнул внимательный слушатель. – А мы-то, дурни, сидим тут себе на чистом черноземе, хоть рой вглубь на три аршина, и не ведаем, какая там  глинистая, песчаная или другая почва!
"Срезал, злодей! На что ему  разные почвы, коли он весь век свой сидит на одном черноземе?"
– Чернозем, строго говоря, даже не почва, – продолжал Гоголь. – Это – перегной растительных и животных остатков. В болотистых местах остатки сотнями лет превращаются в торф, на сухих – в чернозем. Это созданное самою природою удобрение, а чем гуще удобрение, тем, понятно, лучше.
– Так! – подтвердил Левко и почесал за ухом. – А мы-то здесь – простите неучам! – все удобрение наше кизяком в печи сжигаем, на ветер пускаем.
– Так наперед, по крайней мере, знать будете, на поле свозить.
– До последней лопаты свезем. Одна беда вот... На черноземе-то хлеб и без того хорошо родится, а удобрения прибавишь, колос поляжет, да ржавчина, головня заведется. Как тут быть прикажете?
"Что он, в самом деле, несмышленый младенец или прикидывается?"
– Смотря по обстоятельствам, – нашелся Гоголь, – где почва достаточно жирна, там жиру, разумеется, прибавлять нечего.
– А пахать прикажете?
– Пахать?.. Да для чего, коли чернозем?
– Чернозем дуже плотный: не пахать, так ничего, поди, не взойдет. Но воля ваша панская...
"Фу ты, пропасть! Этого доку не перемудришь. Как бы благородным манером отретироваться?"
– Ужо еще потолкуем, когда обойдем поля, – оборвал собеседование Гоголь, приподнимаясь с кресла. – Один еще только вопрос: в нашем пруду ведь не водится раков?
– Ни, панычу, не водятся.
– Это очень прибыльная статья! Французы в Париже зарабатывают себе ими сотни тысяч.
– А возить их мы будем тоже к французам?
– Зачем к французам, коли свой Париж – Москва под боком? Надо только принять меры, чтобы дорогой не поколели, а зиму в пруду уже прозимуют.
– Так наконец мы тоже познаем, где раки зимуют!
– Ну, это, приятелю, ты без меня уже познал. Откосы у пруда обложим каменьями...
– А каменья тоже вывезем из Москвы?
– Гм... У нас их, точно, маловато... Ну, как-нибудь обойдемся. А чтобы вкус раков был нежнее, будем кормить их мясом. Каким вот только?..
На тонких губах Левка зазмеилась недобрая усмешка.
– Да утячьим, чего лучше? – предложил он. – Уток у нас на хуторе, что журавлей в небе. И огороду от них легче будет. Двух бобров зараз убьем.
– Двух бобров и одну бобриху, – со значением сказал Гоголь, вспомнив о давней контре между приказчиком и старшею скотницей. Левко, очевидно, был рад случаю насолить сопернице. – Сходи-ка, братику, за обер-скотницей.
– За Ганной? Сходить – отчего нет. Только придет ли вздорная баба! Коров сейчас только с поля пригнали и поят.
– Ну, что ж, сами к ней побеспокоимся да при сей оказии и коров ее обревизуем. И ты, друже милый, пойдешь со мною. Как же главному ревизору не быть при ревизии?
Ввиду летнего времени, доили коров не в хлеву, а под открытым навесом. Из тридцати с лишком коров половина была уже выдоена, остальные в ожидании были заняты жвачкой.
– Здорово, титусю! – приветствовал Гоголь "обер-скотницу", дородную женщину зрелых уже лет.
У двух подначальных ей дивчин появление паныча вызвало некоторый переполох, так как туалет их был приспособлен более к доению, чем к приему столь редкого гостя. Но начальница тотчас заслонила их полным корпусом и, подбоченясь, огрызнулась на приказчика: где у него, мол, совесть – приводить сюда панича. А затем более мирным тоном предложила паничу убираться вон.
– Добре, бабо, добре! – отозвался Гоголь, похлопывая по плечу ворчунью. – Я отлично понимаю, что с коровами, как с особами нежного пола, требуется обращение тонкое, деликатное: не пугать, не толкать, чтобы, боже упаси, не приняли к сердцу и не задержали молока.
– А коли понимаете, то и идите своей дорогой!
– Пойду, Ганнушка, как только выясню одну статью. Из домашней птицы ты  всего больше уток разводишь?
Из глаз Ганны скользнул ядовитый взгляд в сторону ее старинного недруга.
– Овва! Ирод сей насказал уже вам, что утки мои огороды ему портят? Не верьте лгуну: брешет собачий сын! Сам утенка от воробья не распознает. От утки и перо доброе, и мясо жирное, смачное, а для развода это птица самая  непривередливая: не боится холода, ест что случится, хворобы не знает, а хлопот за нею ровно никаких: и курка, и кошка одинаково ее высидит и вырастит.
Со снисходительной улыбкой, с какою она рассказала бы капризному ребенку занимательную побасенку, обер-скотница поведала паничу подлинную историю шестнадцати утят. С месяц назад их высидела курица, а затем приняла под опеку бездетная кошка Маруська. Как с собственными котятами, она нянчилась с малышами: отгоняла от них других кошек, собак и свиней, кормила молоком, хлебом да мясом, брала их под себя, ровно наседка. Ну и вырастила на славу!
– И все для того, чтобы в конце общипать их и скушать? – досказал Гоголь.
– Не всех! – подхватил со смехом Левко. – С Ганной поделились, и меня, спасибо, угостила.
– Бухай, да не ухай! – окрысилась на насмешника Ганна. – Чтоб тебе подавиться куском утки...
– Не доведется, моя матинко. Паныч хочет разводить в пруду раков, а кормить твоими утками.
– Да провались я на сем самом месте...
– Полно, Ганнушка, не сердись по-пустому! Все еще вилами по воде писано, – успокоил ее Гоголь. – Маменька желает, чтобы я ознакомился с нашим хуторским хозяйством. Вот я и заглянул в твое коровье царство.
И, чтобы убедить царицу этого царства, он принялся выкладывать перед нею книжную мудрость о пользе для дойных коров моциона и о кормлении их морковью с брюквой.
– От моркови молоко делается гуще, от брюквы же вкуснее . Так я посоветовал бы тебе...
Ганна не вытерпела:
– Помяни,Господи, царя Соломона и всю премудрость его! Чем кормить скотину, слава Богу, знаем.
Левко, исподтишка подсмеиваясь над обоими, подлил еще в огонь масла:
– И ничего-то ты, бабо, не знаешь! Его милость паныч – скубент ученый, а ты что за цаца? Дура стара! Он всякий кувшин молока по книжкам у тебя вперед учтет.
– И учту, – раззадорился Гоголь. – Если, конечно, ты, Ганна, ведешь правильные записи удоев.
– Какие записи! Что выдоится – то и добре. Записью ни прибавишь, ни убавишь.
– Скажи просто, что ты неграмотная. Ну, это я понимаю. Но как ты можешь знать о том, идет ли корм впрок корове, коли ты ее не проверяешь? Ты могла бы хоть нарезками на стойле, что ли, отмечать, какой корове дано корму, сколько от нее выдоилось крынок...
– А вот я вас самих, панычу, заставила бы подоить корову...
– А что ты думаешь? – вмешался опять Левко. – Его милость паныч и про то, как следует доить, в книжках своих вычитал, и самоё тебя, старуху, еще в науку возьмет.
Нахал издевался над ним! Погоди же, приятель.
– Этой одной науки только я еще не прошел на деле, – сказал Гоголь. – Но ты, Левко, конечно, профессор и по всему молочному хозяйству. Покажи-ка мне сейчас, сделай милость, как доить.
Приказчик опешил и смущенно покосился на трех баб.
– Что вы, пане добродию! Коли хочете уж поучиться, так вот бабы вас поучат. Это же не мужское дело!
– Настоящий приказчик должен знать всякую штуку, чтобы при случае тоже показать. Поклонись же в ножки профессорше, чтобы взяла тебя в науку. Не откажи ему, Ганна!
Степенной коровнице предложение потешиться над ненавистным приказчиком было на руку.
– Да хоть сейчас почнем, – сказала она, засучивая рукава. – Только наперед, батечку мой, надо тебе платком повязаться, чтоб из сального чуба ни волоска в молоко не попало. На мой платок. Да руки вымой: вон вода в ушате. С грязными ручищами я  до коров не допущу.
– Что же ты, братику, чего ждешь-то? – спросил Гоголь, с трудом сохраняя серьезный вид. – Сию минуту умой руки, повяжись платком, а затем делай, что укажет тебе Ганна.
Дело приняло крутой оборот. На губах обер-скотницы показалась злорадная усмешка, а молодые доильщицы зафыркали. Хмурый Левко, сжав кулаки, не трогался с места. Прямо ослушаться панича ему, крепостному человеку, очевидно, не приходилось. Скрепя сердце он шепнул:
– Смилуйтесь, пане ласковый! Будут ли слушаться на хуторе, коли вы шута из меня делаете?
Ронять значение приказчика на хуторе, действительно, было непрактично.
– Пошутили – и ладно, – сказал Гоголь и, милостиво кивнув на прощанье коровницам, ушел вон.
Левко поплелся за ним следом тише воды, ниже травы и, только выйдя за калитку скотного двора, решился спросить, когда-де его милости угодно будет поля осмотреть?
– Когда  удосужусь, – был ответ. – Мы, кажется, поняли теперь друг друга?
Выразительное подмигивание, сопровождающее эти слова, ободрило  плута-приказчика.
– Поняли, пане, – отвечал он. – Рыбак рыбака видит издалека, как говорят москали.
– Что ты, братец, рыбак и мастер ловить рыбу в мутной воде – в этом я не сомневался. Но и я не даю себе пальца в рот класть. Намотай себе на ус, друже, и будь здоров.
Покончив на этом обозрение хуторского хозяйства, Гоголь поднялся к себе на вышку и, как после тяжелого сна, стал потягиваться, зевая глубоко-глубоко во весь рот: целая гора ведь с плеч скатилась!
Когда Марья Ивановна справилась у сына о результате его собеседования с Левком, он покраснел, но нашел нужным выгородить приказчика:
– Для хозяйства, маменька, Левко просто находка, золотой человек. Аппетит у него некоторый есть, но курочка по зернышку клюет, а сыта бывает. Можно было бы его уличить, сместить и променять, пожалуй, на волка. Так не лучше ли скромную курочку покормить, чем жадного волка? Впрочем, я его не буду из виду упускать, будьте покойны.
И Гоголь не упускал приказчика из виду: бывал на лугах и полях, когда  косили сено, жали хлеб. Любовался мирною сельскою картиной, прислушиваясь к песням косарей и жниц. Но репримандов приказчику уже не делал. И без того все шло как по маслу: Левко намотал себе на ус поучение панича и старался теперь во всем услужить.